Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]
Помню, в понедельник мы с утра взяли за несколько выемок целых три воза снетка. Прицепа ошалел от удачи и жадности, горячку порет:
— Управились? Погружайте рукав живее да открывайте створку!
Я ему в упреждение:
— Погрузить необходимо, но створку пока не надо трогать: сеть вся в склизи и обледенела. Если не обождем, когда обмоется да отмякнет, то от напора лопнет.
Прицепа не стал перечить, четверых отослал с подводами в Шунгу и наказал им вернуться к вечернему лову, а меня оставил в охотку себе.
— Идем, — говорит, — в чайную к папуасам: погреемся.
Так Прицепа звал веженских… по журналу «Всемирное обозрение». Я уже вам говорил: он в гроше был прижимист, а на журнал тратился, чтобы знали в селе, что он всех умственней. Он приносил и показывал нам этот журнал, когда мы весной дожидались у загрузы на Узоксе подхода главной рыбы. Нагляделись на картинках, как похожи хижины тех дикарей на сараи да бани веженские: точь‑в‑точь на курьих ножках. Дикари‑то гнездились на сваях, чтобы зверям было недоступно, а веженских‑то, да и всех, кто живет в той низине, очень топит в половодье. Но, сказать не в смех, мы завидовали папуасам‑то — я про веженских: справно жили. Пашни у них было с пятачок, зато укосов — ворону не облететь без роздыху. Сажали они один хмель, тем же способом, как виноград, только под каждый корень ставили тычину с пароходную мачту. С ила после разлива да с навозной подстилки обовьется хмель по тычине и, мало, перекроет ее, еще потянется меняться шапкой со своим соседним побегом. В цвету тот хмель не особо запашист, а побудь‑ка полчасика — выйдешь из него, не чуя весу в себе, точно из казенки. Ветер не страшен хмельнику: венцом круг него дубы стоят, как парни в хороводе. Каждому дереву лет по триста и больше.
Хмель сбывали скупщикам, а те развозили его по городам, где пивные заводы. Но веженские не так выручались на хмелю, как на сене. Уму непостижимо, как они делили прошитые кустами пожни и не обкашивали друг дружку. Косить начинали с Иванова дня. В иное сырое лето корпели в лугах до самых заморозков. Стога метали на козлы: не случился бы осенью паводок. Продавали лишнее сено у себя. С утра поджидали покупателей в чайной. К ним приезжали из Костромы, от Спас‑Среды и из многих мест под Ярославлем. Покупали любое сено с клевером, с калганом, с гороховиной, со столбунцом. А уж с осокой да лежжеем нипочем возьмешь для жорой коровы. Хорошо жили, хоть и скучились их дома на малой горбушине, как тли на бородавке.
От протоки до Веж рукой подать. Мы с Прицепой разогрелись на ходу. А в чайной нас обдало парной духотой: куб‑то подтапливался круглые сутки. Мухи, как летом, бились в сырой потолок и валились. Хозяин — лешему брат по волосам и силище — сдувал их с чашек весов на прилавке да со стекла закрывины, под которой, быть за рамой в парнике, лежало что тебе угодно: сахар, сайки, рубец, селедка.
Беженские мужики с утра торчали в чайной, прели по привычке во всей одежде: в валенках, в тулупах нараспашку и в подпоясанных кафтанах. Только шапки да рукавицы были заткнуты за кушаки. Одни разговаривали от безделья, другие вприклонку дремали над пустой посудой, кою не полагалось убирать со стола, пока тот, кто пил чай, не уйдет совсем.
Прицепа из важности поздоровался с вежанами не очень‑то почтительно. Снял шапку, перекрестился и стал садиться за задним столом в углу. Хозяин подошел к нам. Прицепа потребовал чаю только на одного, а для меня выговорил не в уплату лишний стакан.
Прицепу вежане знали хорошо и не любили за то, что он по веснам во время разлива засылал нас ловить неводом в их полой: вода, дескать, не огорожена. А ведь они тоже были опытные рыбаки. Ни хозяина, ни их не задела скупость Прицепы: мы, зарецкие, живем у города, так у нас чешутся деньги‑то, а тут, брат, никого не осуждали за зажатую копейку. Прицепа вынул из кармана полушубка большой кусок пирога с пшенной кашей да морковью и стал примериваться, сколько дать мне. Но у меня была с собой мелочь, а с ней не крайность оставаться в нищих. «Не ломай», — оговорил я его, сам пошел к прилавку и купил фунт хлеба да селедку.
За столом у прилавка сидел с мужиками Дорофей Мазаев, племяш того деда Мазая, про которого написал Некрасов. Он свойски подмигнул мне: «Ай приелась здешняя‑то рыба, так зацабурил астраханскую?» Я ему тоже в шутку: «Не говори‑ка. Наворотило на соленое, точно молодуху по первому месяцу после свадьбы». Он ловко завострил: «А любо ли свекору‑то, что она тешит прихоти через его голову?..»
Все поняли, на какого он свекора намекает, и засмеялись, глядя на Прицепу, с которым я не посчитался, как его работник. Прицепа опустил глаза и еще скорее напустился на пирог. Что ни свезет с куска рыжими усами, не оставлял на столе, а каждую крошку подбирал обмусляканным пальцем, как курица носом, и тоже в рот. Хотя я был всех моложе из рыбаков и годился ему в сыновья, но он ценил меня за схватливость да за умение наводить порядок в деле. Но на ругань тоже не скупился, если ему чуть не угодишь. Он даже украдкой не покосился тогда на мою селедку, только сопел в досаде на то, что я сунулся особничать на виду у людей. А Дорофею опять не терпится позабавить своих — такой был застрельщик на пограй да хаханки! Ему известно, что мы пришли с лова, но он ни с того ни с сего обращается к Прицепе:
— Не за сенцом ли к нам, Никанор Александрович? Что‑то сегодня нет покупателей. Позапаслись за зиму‑то все извозчики и коровники в городе, да в посадах, но ведь только пока. На егория‑то как надеяться? Он, сам знаешь, может явиться голым. После него, бывает, все, до мышиных гнезд, скормишь скотине, а до травы так и не дотянешь ее. Кто с умом да с оглядкой, через неделю пожалуют к нам — помяни мое слово. Не побоятся и бездорожицы. А пока мы не распродали лишнее до последнего клока, выбирай‑ка слюби. А?..
Прицепа хлебнул из блюдечка чай за один глоток и ответил, не глядя на Дорофея: «Больно и надо вашей ошмотины да ржавчины!».
Дорофей ему уступчиво, быть в самом деле: «Зачем ошмотины? Хочешь самого первосортного? Со Столбов? Ты знаешь эту пожню: она впритыке с вашей шунгенской Подбережицей. Только ваша дол занимает, а наша, — всю гриву по берегу. Идоломенки и того же Идоломенского озера. Рядом пожни, а сено разное. С вашей Подбережицы не всякой корове по губе, а с наших Столбов вези в Питер царским лошадям — чохом возьмут и поездку оплатят. Да мы еще не повезем: мы тем сеном своих лошадей кормим. Ну, а тебе по соседству, так и быть: возок уступим, накидаем по навильнику от каждого».
Ладным словом Дорофей взбудоражил мужиков, точно обнес их по чарке. А сам сорвался с места и подсел вплотную к нашему столу. Не скажешь, что здоровяга, но с маху‑то все заслонил собой. Румяный, борода серая, курчавая, но еще не отросла, только обметалась круг лица подковой. Глаза игривые, светлее льдышек.
— Ты вот что имей в виду, Никанор Александрыч, — припечатал ладонью по столу. — На той пожне, на ваших‑то Столбах, косил сам Некрасов! Читал Некрасова‑то?
— Я кафизьмы читаю, а Некрасова тебе оставил, — хрипло буркнул Прицепа.
— Да ты погоди сурьезничать, — не унимался Дорофей. — Я тебе зараз расскажу про тот случай. Он, Некрасов‑то, завернул к моему покойному дяде по пути в Шоду. Перед тем охотился в Ботвинском болоте, настрелял с полсумки долгоносиков. «Подвези меня, отец, до Мискова, — попросил он дядю. — А к ночи я сам дойду до Шоды». Дядя ему по правде: «Хошь не хошь, Николай Алексеевич, а придется тебе у меня ночевать. Обойди каждый дом в Вежах — ни у кого не найдешь лошади: все за Сотью на выгуле после сенокоса. Схожу сейчас до братана, — это он про моего отца, — скажу ему на радостях, что ты опять у меня, возьму узду и приведу из‑за реки его Карька. Отдохни пока».
Некрасов прилег на сеновале, собака тоже ткнулась в ноги к нему и вытянулась, как убитая. Находчица бабка Черпачиха в ту субботу примылась в избе, ощипала с десяток тех самых долгоносиков по просьбе гостя и второй раз затопила печь. Дядя подоспел обратно уж перед закатом и растормошил Некрасова: «Слышь‑ка, Николай Алексеевич, может, дойдем до Пережабы: скоро утки полетят с озера в садки на кормежку. Ударишь из‑за куста разок‑другой. Сейчас вкусна кряковая‑то молодь!» — «Все несравнима с дупелем да бекасом!» — оговорил его Некрасов. Дядя на дыбы: «Тьфу на ваших фыркунов да блеянчиков! Вам, господам, заряды недороги — вот и лупите по всяким воробьям».
Но за ужином Некрасов упросил хоть ножку обсосать того же бекаса. Дядя отведал и покачал от удовольствия головой: «Зря хаял, винюсь: мала пташка, а вкуснее утки, как стерлядка судака».
Некрасов наказал запрячь лошадь пораньше: ему гребтилось пройтись до Мискова по болотам и поохотиться до жары. Дядя поднял его на заре. Некрасов позавтракал яишенкой, попил кваску и вместе с собакой — в телегу. Дядя захватил косу. Некрасов спросил: «Должно, еще не управился?» Тот отвечает: «Нынче, слава богу, никого не затянул сенокос. После ильина дня недели две поднажали с братаном и ухватили везде. На редкость ведреное лето. А косу я взял, чтобы тебя потешить, показать одно чудо». — «Какое чудо?» — «А вот выедем за Идоломенку и увидишь. Сегодня самое подходящее утро».
